Вивиан Итин

Новосибирский писатель Вивиан Итин трижды принимал участие в полярных экспедициях: в гидрографической экспедиции 1926 г. по исследованию Гыданского залива, в Карской экспедиции 1929 г. и в «Колымском рейсе» парохода «Лейтенант Шмидт», 1931 г. Результатом путешествий стали книги: «Восточный вариант», «Морские пути Советской Арктики», «Колебания ледовитости Арктических морей СССР», «Выход к морю» и др. Летом 1931 года Итин случайно встретился с Глебом Травиным на мысе Дежнева. Вернувшись в Новосибирск, он публикует в газете заметку о травинском походе. Между Итиным и путешественником завязывается переписка. Такова предыстория создания очерка «Земля стала своей».

- Оказывается, Великий северный морской путь впервые пройден «в одну навигацию» не на ледокольном пароходе «Сибиряков», а на велосипеде...

Мои слушатели засмеялись...

- Рассказывай по порядку! - крикнул Вася Кудрин. Ему хотелось побольше узнать о китах и моржах.

Нечего делать, пришлось рассказывать «по порядку»...

- Мы прошли Берингов пролив. Под азиатским берегом густо шел лед. В море киты выбрасывали фонтаны. Белый вельбот шел навстречу китам. Гребцы были одеты в белые балахоны. Вельбот походил на льдину. Это ловцы-чукчи подкрадывались к добыче. Из-за свирепых скал мыса Дежнева показались мачты радиостанции. На низком перешейке, отделяющем мыс Дежнева от материка, у самого Ледовитого моря, стояли несколько изб и чукотских яранг. Селение называлось Уэллен. Здесь находился один из районных центров Чукотского национального округа. Уэллен славился своими новыми советскими учреждениями и токарными мастерскими, где чукчи-художники вырезывали изящные вещицы из моржовой кости.

В первый раз мы столкнулись с упрямым сопротивлением льдов. Они тянулись вдоль берега неширокой белой полосой. Пароход остановился у кромки, в пяти-шестистах метрах от берега. Льды были совершенно непроходимы для «Лейтенанта Шмидта». Ни одной полыньи не было видно среди раздробленных, мятых, но крепко сжатых льдин. Какая-то сила удерживала их у берега и не давала расходиться, хотя все остальное море, до горизонта, было чисто от льда.

В Уэллене надо было высадить пассажирку, жену начальника радиостанции, выгрузить кавасаки¹ экспедиции Воздухофлота и бочки с горючим для шхуны «Чукотка».

Предполагалось, что «Чукотка», закончив снабжение факторий, вернется к Берингову проливу и пойдет на остров Врангеля. Но спустить здесь, у ледяного барьера, кавасаки было все-равно, что оставить их в открытом море. Мы решили пройти немного дальше, надеясь, что лед где-нибудь отступит от берега. Выгрузка бочек с нефтью была невозможна. Капитан решил выгрузить нефть у «Поста Дежнева», расположенного на противоположной, южной, стороне мыса.

Население Уэллена бросилось к пароходу. Чукчи в белых камлейках² тащили по льду байдары. Скоро белые охотничьи камлейки чукоч наполнили палубу. Меня поразил цветущий вид северян. Многие из них были высоки, сильны, у всех был яркий медно-красный цвет лиц, блестящих от жира.

Я спустился на лед. Едва я сделал несколько шагов к берегу, как «Лейтенант Шмидт» неистово загудел. Человек, шедший мне навстречу, также остановился. Он был без шапки. Длинные волосы падали на воротник черной кожаной куртки.

- Здравствуйте, - сказал я. - Вы здесь работаете?

- Я жду разрешения выехать в Америку, - уклончиво ответил длинноволосый.

- Вы - кто?

- Я путешественник...

«Лейтенант Шмидт» загудел вторично, льдина под моими ногами покачнулась, я зачерпнул в сапог ледяной воды и, смеясь от неожиданного испуга, полез на палубу.

Мы снова пошли к Берингову проливу. Внезапно подул норд-вест. Ослепительная прозрачная даль почти мгновенно исчезла. Воздух наполнился холодным рыжим туманом. Арктический фронт настиг нас неожиданно, как неприятельская разведка, напомнив о предстоящих битвах.

В мелкой бухте стояли стамухи³. Даже на берегу, на серой гальке, валялись огромные льдины, выброшенные весенним напором. Неподвижные, голые они напоминали замерзшие трупы отступающей, но все еще многочисленной и грозной армии. «Лейтенант Шмидт» бросил якорь в километре от берега, чтобы выгрузить бочки с горючим для никогда не состоявшегося врангелевского рейса «Чукотки».

Фактория мыса Дежнева торговала торбазами, моржовой кожей, резными изделиями уэлленских мастеров и обычным ассортиментом севера: чай, сахар, табак, мука, мануфактура, ножи, топоры, пилы, оселки, оружие, патроны...

Население «Лейтенанта Шмидта» занялось выбором дорожных вещей. Больше всего нас привлекала обувь из нерпичьей кожи. Торбазами, как называют на севере всякую туземную обувь (от якутского - этербес), запаслись все, начиная от комсомольцев, у которых, кроме городских ботинок, сандалий и спортсменок, - ничего не было, и кончая Карлом Якобсеном, который по опыту знал преимущества нерпичьих торбазов, в сравнении с тяжелыми сапогами. Чукотская обувь была удивительно разнообразна. Здесь были короткие «плеки», немного выше щиколотки, надевавшиеся под пятнистые нерпичьи штаны, обувь до колен и до паха. Выделка была также нескольких сортов: теплые изящные торбаза, с блестящей шерстью, светлые замшевые, шерстью внутрь, черные легкие, как бумага, летние торбаза без шерсти. Все виды этой чукотской обуви непромокаемы, снизу, у щиколотки, стягиваются ремнями, пришитыми около пятки, а сверху, ниже колена, шнурком. Чукотская обувь просторна, рассчитана на меховые чулки («чижи») и мягкую стельку из сена. Лучшей обуви для полярных условий трудно придумать, если не считать, что от чукотских кожаных изделий исходит необычайно сильная и устойчивая вонь. Но к безвредным, жилым, животным запахам очень скоро привыкаешь и перестаешь их замечать.

Чукотская обувь могла бы найти отличный сбыт на всех наших промыслах, рыбалках, сплавах. В настоящее время ее едва хватает для самой чукотской страны. Из нерпы можно было бы приготовлять непромокаемые куртки, которые так ценят моряки, но которых нет в чукотских факториях. Продавались только нерпичьи штаны - летняя одежда чукоч.

- Нет, курток нет, - сожалел боцман. - Не умеет чукча... Ну, а вам зачем штаны?

Все-таки все купили нерпичьи вонючие штаны.

На полках, среди товаров фактории, я нашел несколько фигурок из моржовой кости: нерпу, медведя, песца и маленького будду, явную копию с какого-то японского образца.

Была туманная ночь, наполненная пасмурным серым светом. В деревянной сырой избе фактории с низкими маленькими окнами был сумрак. Заведующий факторией всю ночь отпускал товары. Бочки с нефтью выкатили и утвердили за линией прибоя. В факторию собирались все новые покупатели. Расчет был общий. В ожидании конца торга я пошел посмотреть склад. Везде валялись громадные бивни моржей, моржовые, лахтачьи и нерпичьи шкуры, обувь из нерпы и камысов (шкурок с ног северного оленя).

Вдруг я заметил: в темном углу стоял обыкновенный дорожный велосипед. Здесь, на мысе Дежнева, такая находка была не менее странной, чем будда из моржовой кости.

Велосипед стоял в полной готовности, с откидной подставкой для вещей, с футляром для инструментов. Шины были надуты. У него был такой вид, словно велосипедист только-что поставил его, вернувшись с прогулки. Но кругом лежала страна, где велосипед был совершенно бесполезен. Ни по моховой влажной тундре, ни по крупной гальке узкой прибрежной полосы, не говоря о каменных горах, нельзя было проехать и десяти метров.

«Вероятно, - подумал я. - заведующий факторией привез с собой все свое городское имущество. - Вот чудак!».

На черной лакированной раме мелькнула маленькая дощечка из палевой кости. Я нагнулся. Уэлленские мастера вырезали на ней - красными и синими штрихами - белых медведей, моржей и нерп; в центре глобус, а внизу надпись:

"Путешественник вокруг света на велосипеде Глеб Травин"

Смутное, как снег дежневской ночи, воспоминание промчалось во мне. Я оглянулся:

- Неужели! - крикнул я; но лишь маленькая чукчанка, шмыгнувшая из-за кучи оленьих шкур, с недоумением улыбнулась мне.

Я вспомнил ясно. Года полтора перед этим, в журнальчике ОПТЭ, на последней странице, отведенной туристским чудачествам, я прочитал краткую радиограмму начальника гидрометеорологической радиостанции «Югорский шар».

Зимней ночью, в пургу, - говорилось в радиограмме,- в дверь общежития радистов раздался сильный стук. Вошел человек в кожаной куртке, со сломанным велосипедом в руках. Он назвал себя кругосветным путешественником, Глебом Травиным. У него была зеленая повязка и удостоверение какого-то захолустного отделения ОПТЭ.

Я подивился не чудачеству, а тому, каким образом Травин добрался до Югорского шара, вдобавок, с велосипедом, который он нес на себе. И вот теперь этот знаменитый велосипед оказался здесь, на мысе Дежнева, на крайней восточной точке Советского Союза!

Заведующий факторией рассказал, что путешественник приехал на нарте, с чукчами, месяца три назад, сейчас живет у него и ждет разрешения выехать в Америку.

- Как-нибудь выхлопочите ему разрешение, - добавил заведующий. - Мне приходится кормить его за счет фактории, как у него написано в удостоверении. Денег у него с собой нет ни копейки.

Больше я не встречал Травина, так как в эту ночь он был в Уэллене, но впоследствии мне пришлось не раз слышать о нем от людей, видевших его в разных пунктах побережья Сибирского моря.

Однажды я поместил в газете маленький очерк о Травине. Очерк дошел до путешественника, «приземлившегося», по его выражению, в Петропавловске-на-Камчатке. Он прислал мне свою биографию и фотографическую карточку с надписью:

«Физкультурник, турист вокруг света на велосипеде, Глеб Леонтьевич Травин - на производственном и физкультурном поприще. 1934 г.».

Передо мной несколько неумело написанных штрихов из жизни одного из наших «молодых людей XX века», которые, не будь Октябрьской революции, шагали бы за клячей и сохой, а теперь познают и перестраивают мир.

Глеб Травин - сын крестьянина лесной деревушки Касьево, близ Пскова. Окончательно разорившись, старик Травин ушел в город и поступил дворником к тому самому купцу, у которого была в залоге его бедняцкая полоска. Часть заработка хозяин удерживал «на погашение нарастающих процентов»⁴. Все же он отдал старшего сына в школу.

Глеб Травин кончил школу уже при советской власти и поступил в университет. Учеба давалась ему легко. В каникулярное время он успел окончить, вдобавок, четырехмесячные педагогические курсы. Здесь он сблизился с одним учителем-естественником, изучавшим местную флору и фауну. С ружьем и фотокамерой Глеб Травин бродил по лесам и полям, учась находить среди знакомой природы новое и неизвестное для него.

Шел 1919 год. Все дальше откатывались белые армии. Глеб Травин вернулся в Псков и поступил в Губсовнархоз «организатором охотников Псковской губернии». В свободное время он работал в слесарных мастерских, в качестве «любителя подручного» и, конечно, занимался спортом. В особенности он полюбил велосипед. Он любил смотреть на дорогу, летевшую навстречу велосипедному колесу. Он был потомком лесных людей, которые таскали бревна, работали в страду по двадцать часов в сутки и годами стояли в окопах во время проклятой войны. Глеб Травин был силен и неутомим. Ему хотелось двигаться все вперед, в непрерывно надвигавшуюся даль.

Земля, которую он видел ребенком запертой четырьмя межами, державшая, как цепью, черным куском хлеба, вдруг стала своей, громадной и свободной. Тогда у Глеба Травина впервые родилась мысль о путешествии. Земля была отвоевана у врагов и новый хозяин хотел обозреть свои владения. Любовь к земле тянула крестьянина ковырять почву на своем клочке, теперь эта любовь увлекала юношу неизведанными просторами.

Старик Травин умер в 1920 году «в должности ночного сторожа и дворника единого потребительского общества». Смерть отца заставила Глеба Травина, старшего работника в семье, «приземлиться» в Пскове. Пришлось из университета перейти в Псковский институт народного образования, чтобы совместить учебу с работой вблизи к семье. Одного института для Травина было мало. В каникулярное время он кончил электротехнические курсы, «подрабатывая в качестве электромонтера-практиканта».

Во время допризывной подготовки он стал еще больше заниматься спортом. Он все дальше уезжал на велосипеде, мечтая о непрерывном движении вперед, но он возвращался к семье, пока его не призвали в ряды Красной армии.

В 1925 г. Глеб Травин поступил в школу командного состава. Он писал домой: «Познаю с гордостью военное дело, которое мне совсем легко дается». На военной службе он продолжал систематически заниматься спортом и был переведен в специальное спортивное подразделение. Он хорошо развивался физически, работал слесарем в ремонтных военных мастерских, сдал экзамен на «хорошо» и остался на сверхсрочную службу командиром взвода в той же школе.

После демобилизации, получив право бесплатного проезда на родину, Глеб Травин решил осуществить свою мечту о путешествии. Он назвал самый далекий от Пскова город в Советском Союзе - Петропавловск-на-Камчатке. Приехав туда в качестве демобилизованного командира запаса, этот человек, получивший высшее образование, отверг все предложения заняться комнатным трудом, чтобы не потерять своей закалки. Он организовал артель из 9 человек бывших красноармейцев и пошел заготовлять дрова. Затем он обучил членов своей артели ремеслу электромонтеров, занявшись оборудованием осветительной сети, которой до этого в Петропавловске-на-Камчатке не было.

Травин впервые увидел огнедышащие вулканы, горы, нетронутые леса. В свободное время он исколесил окрестности Петропавловска, всюду таская с собой велосипед.

Скопив денег, он разработал маршрут путешествия на север, к Берингову проливу и в Аляску. Но здесь он столкнулся с полным недоверием «в возможность передвижения по Камчатке, да еще на велосипеде».

- Это утопия, - сказал Травину секретарь окрисполкома, отказав ему в разрешении на выезд.

Тогда велосипедист изменил план путешествия, «дабы доказать, что утописты те, кто ничего не делает». Он сел на первый пароход и отправился во Владивосток. Прежде чем совершить путешествие вокруг света, он решил об'ехать вокруг Советского Союза, чтобы «подготовить организм ко всевозможным осложнениям».

Из Владивостока Травин двинулся на своем велосипеде вдоль южной границы Сибири. «Несмотря на всевозможные природные и естественные препятствия, - рассказывает он, - переход совершаю ежедневный, не менее восьми часов в сутки. Питание строго по распорядку: в 6 часов утра и в 6 часов вечера. Запаса с собой нет, кроме неприкосновенного, заключающего в себе три фунта галет и килограмм шоколада. Одежда облегченная, без головного убора».

Путешественник, действительно, выглядел довольно странно. Представьте себе парня в легких полуботинках, шерстяных чулках, рейтузах, кожаной куртке с воротником, а на голове, вместо шапки - копна длинных волос и лаковый козырек на ремешке, чтобы пряди не лезли в глаза.

Настала зима с крепкими морозами и глубоким снегом. Под веселый собачий лай велосипедист в'езжал в большие сибирские села, еще чаще он тащил велосипед на себе. Длинные волосы он придумал для «естественной маскировки», - как он выражался, - «дабы не было под мою марку каких-либо ненормальных выпадов со стороны злоумышленников».

Весной он достиг Новосибирска и стал спускаться к югу. Холод сменился жарой, снег - сыпучими песками. Травин ехал, пополнив свой «неприкосновенный запас» флягой с водой и строго выдерживая установленный режим. Если селение встречалось раньше, чем по расписанию, он обходил его стороной. У него не было ни денег, ни оружия и он чувствовал себя в безопасности: поживиться у него было нечем.

В крупных населенных пунктах путешественник аккуратно регистрировал свой документ, чтобы «зафиксировать действительность продвижения». Отношение к нему здесь, попрежнему, было «ироническое». Очутившись в степях и пустынях, он испытывал большую потребность в точных приборах для ориентировки, так как кроме часов и примитивного компаса у него ничего не было, но никто не пошел ему навстречу. «На такое отношение, - замечает Глеб Травин, - я, конечно, не обижался, так как на юге вообще много всевозможных туристов и путешественников. Вполне естественно - кто богаче по своим достижениям, тот и авторитетнее, а я своих достижений никогда не рисовал и не рисую».

Обогнув южную границу Советской Азии, Травин поднялся в Москву. Здесь Центральный совет ОПТЭ, по выражению Травина, отнесся к нему «с презрением», спутав, очевидно, инициативу с индивидуализмом, а «ВСФК более доброжелательно», снабдив новыми велосипедными покрышками.

«Путешественник вокруг света» решил, что делать ему в Москве нечего, так как прогулка Владивосток - Москва - сущие пустяки. «Презрение» ОПТЭ он принял, как должное. «Правда, - признавался он, - в рабочих поселках и крестьянских селениях я принимал активное участие в проведении кампаний, но все это не имело одной системы, связанной с какой-либо организацией, так как я имел стремление как можно скорее покрыть большее расстояние и вкратце охватить быт народов».

На второй день после приезда велосипедист выехал из Москвы, «держа курс на Псков, Ленинград и Карелию». Была северная осень. По глинистым проселкам и лесным тропам, иногда вдоль железнодорожной линии, велосипедист упорно двигался к северу через грязь, дождь и горы. За полярным кругом наступили морозы. Путешественник заметил, что одетая мхом тундра замерзала медленно, а реки и озера быстро схватывались молодым льдом.

Ровный, только-что образовавшийся лед, по словам Травина, заменял ему «асфальтовые мостовые центра». Он еще в Сибири натренировался определять крепость молодого льда, пользуясь для велосипедной езды замерзшими реками.

- Провалишься! - возбужденно махали руками карельские рыбаки, видя необыкновенного велосипедиста на выгибающемся ледяном помосте огромного озера; но велосипедист ехал быстро и на этот раз ни разу не провалился.

С первым снегом он «заявился» в Мурманск, зарегистрировал свой приезд в окрисполкоме и немедленно выехал дальше, на восток, через Архангельск. Здесь к нему впервые отнеслись «с некоторым уважением» и выдали «карты, компас и прочую мелочь».

- «А о таких вещах, как более ценные приборы, - говорит Глеб Травин, - я, конечно, и не напоминал, так как рад был, что мне вообще разрешили двинуться северным побережьем к Новой Земле».

Из Архангельска Травин отправился на Печору, держась притоков Северной Двины и Мезени. Здесь он встретил первое серьезное препятствие на своем пути - глубокий рыхлый снег. Ехать на велосипеде, по большей части, было невозможно и Травин шел на лыжах, таща за собой велосипед, также «на лыжной установке». Дневные переходы с каждым днем сокращались. Поэтому, достигнув Печоры, он решил итти к Югорскому шару напрямик, морем, чтобы избавиться от снега.

Чем дальше от берега, тем меньше снега. Морские ветры уносят снег со льда или превращают его в твердый «убой». Бросив ненужные лыжи, Травин поехал по льду. В первое время он делал в день «до 75 километров, выдерживая направление по компасу, несмотря на снегопад и плохую видимость».

В последнем селении на этом пути, близ устья Печоры, Травин взял запас галет и немного сливочного масла, а свой велосипедный костюм заменил меховым комбинезоном и камысными торбазами. Он выдерживал дисциплину движения, как прежде, - восемь часов в сутки и дисциплину питания - в 6 часов утра и в 6 часов вечера. Свирепые полярные ветры и метели задержали его в море, на льду часто выступала морская вода, поднятая северным ветром, скорость движения уменьшилась в несколько раз. Чтобы облегчить груз, Травин не экономил продуктов. От галет, сахара и масла скоро ничего не осталось, так-что «долгое время пришлось иметь скудное питание - полплитки шоколада и неограниченное количество снега». Голодный, он зарывался в снежный бугор, скопившийся у тороса, где застигал вечер.

Новый меховой костюм в первый же день показал свои отрицательные качества. Меховая одежда и обувь хороши тогда, когда их можно ежедневно просушивать. На пути Травина не было плавника. Днем, во время езды, он сильно потел в излишне теплой одежде, шерсть быстро выпревала и клочьями оставалась в берлогах его ночевок. Обувь так раскисла от пота, что ее нельзя было снять без риска разорвать окончательно. Во время ночного отдыха между портянкой и камысами намерзал слой льда.

Однажды, во время одной из таких ночевок, на полпути от устья Печоры до Югорского шара, из-под тяжелой льдины, рядом с которой спал Глеб Травин, зарывшись по обыкновению в сугроб, выступила вода и пропитала снег. Сильный мороз быстро превратил его в одно целое с торосами. Путешественник проснулся в ледяном склепе.

Шерсть его комбинезона вмерзла в лед. К счастью, нож оказался на поясе под меховой одеждой. «Благодаря исключительной изворотливости», Травину удалось освободиться от ледяной хватки, но вся шерсть его комбинезона осталась в льду. На нем же осталась рваная, облезлая шкура, в которой он походил на «морское чудище», а «между комбинезоном, свитером и рейтузами образовался ледяной панцырь, что отчасти предохраняло от ветра».

Обувь пришла в полную негодность, подошва прорвалась у обоих носков. Травин, шел, ступая на лед голыми пальцами, - «снять и подвернуть что-либо не было возможности, ибо обопрелый камыс был настолько слаб, что расползался при малейшем прикосновении».

- «Как результат первой борьбы с северной стихией,- пишет Глеб Травин в своем сжатом, скупом и лишенном всякой рисовки письме, - получаю обморожение ног и при первой встрече с людьми на островке (повидимому, на о. Долгом, В. И.) в ненецком обиталище, ампутирую сам себе оба больших пальца. Добродушный ненец предлагал мне поехать на оленях до стойбища в тундру, где бы я смог подкрепиться и немного залечить ноги, но я не согласился, стремясь скорее попасть на радиостанцию в Югорском Шаре».

Ненец дал путешественнику новые торбаза и короткую кухлянку. Смазав раны глицерином и забинтовав разорванным носовым платком, Травин двинулся дальше, неся на себе сломанный велосипед. В таком виде, в полярную ночь и пургу, он постучался в двери районной гидрометеорологической станции у восточного края пролива Югорский шар, вызвав упомянутую мной презрительную заметку журналиста из ОПТЭ.

Зимовщики отнеслись к велосипедисту очень заботливо. Врач радиостанции оказал ему медицинскую помощь. С особенной теплотой Травин вспоминает о механике радиостанции, который «принял всемерное старание в части ремонта» сломанного велосипеда.

Пока Глеб Травин чинил свой велосипед и помороженные ноги, наступила весна. Лето 1930 года было мало-ледовитым в южной части Карского моря. Травин увидел, что если ждать, пока оно замерзнет, пройдет половина зимы. Он явился на ледокол «Ленин», возглавлявший Карскую экспедицию, и попросил переправить себя через открытую воду.

Начальник морской части карской экспедиции, Н. И. Евгенов, узнав о намерении велосипедиста проехать вдоль полярного побережья Сибири до мыса Дежнева, стал его отговаривать от этого отчаянного предприятия.

- Нет, - ответил Травин. - Я решил пройти и пройду.

Евгенов встал, пожимая плечами.

- Никто еще не проходил зимним путем и четверти пути, который вы вздумали преодолеть да еще с велосипедом, - продолжал он, шагая по палубе своей каюты. - Чтобы пройти и описать северные берега Сибири, Великой северной экспедиции, 18-го века, потребовались огромные средства и большое количество участников, некоторые из которых погибли. Знаменитый путешественник Мидендорф также едва не погиб, пересекая Таймыр. В 1919 году от гавани «Мод», лежащей чуть восточнее мыса Челюскина, вышли два участника экспедиции Амундсена, имевшие поручение доставить почту с места зимовки экспедиции. Главной их задачей было пройти, с нартами и собаками, вдоль западного берега Таймыра до радиостанции острова Диксона. Оба они погибли. Впоследствии известный полярник, боцман «Зари», Бегичев, нашел труп одного из них и почту Амундсена в 3-4 километрах от радиостанции о. Диксон, а кости второго трупа были найдены значительно севернее, в золе от большого костра. Неизвестно, какая трагедия разыгралась здесь...

Начальник карской экспедиции закурил дорогую папиросу и предложил велосипедисту. Тот отказался. Путешественник импонировал моряку, но и раздражал своей упрямой дерзостью.

- Только датская этнографическая экспедиция в арктическую Америку 1921-1924 годов, так называемая «Пятая экспедиция Туле», может сравниться, по длине пройденного пути, с задуманным вами путешествием... Может быть, вы хотите искать страну Туле? - усмехнулся ученый.

Травин скромно молчал.

- Вот, вы даже не знаете истории полярных исследований... В 1910 г. Кнуд Расмуссен, вместе с не менее известным датским полярным исследователем и писателем Петером Фрейхеном, построили научно-исследовательскую станцию на мысе Йорк, в Гренландии. Эта станция, тогда самая северная в мире, была названа по имени «страны Туле», открытой греческим астрономом и географом Пифеем, в IV веке до нашей эры, на севере Европы. Вероятно, это была Норвегия, хотя Пифей говорит, что Туле лежит в расстоянии всего дня пути от «свернувшегося моря», т.-е. от моря, покрытого льдом... С тех пор Расмуссен стал называть свои экспедиции «экспедициями Туле». Во время пятой экспедиции он прошел от Гудзонова залива до Берингова пролива, т.-е. весь «Северозападный проход». С ним были, не считая собачьих упряжек, три спутника, в том числе, одна женщина. Они потратили на свой поход четыре года. А вы мечтаете пройти более суровый «Северовосточный проход» в одну зиму!

- Раз они прошли вдоль берегов Америки, почему бы мне не сделать этого в Сибири? - сказал Травин. Он улыбнулся. - Велосипед, по-моему, лучше собак. Его не надо кормить...

- Представляете ли вы опасности, которые вам предстоят! - закричал Евгенов.

- Если вы не перевезете меня через Карское море, мне придется переезжать его па велосипеде, а это, действительно, опасно, - заметил Травин.

Начальник экспедиции махнул рукой. Он не привык попусту терять время. Видя бесполезность своих слов, он взял с велосипедиста подписку, что ему действительно «известны все затруднения», с какими он может встретиться на пути, и обещание не огибать Таймыра пустынным берегом моря, а идти напрямик, с тем, чтобы выйти к поселку в устье Хатанги. Травин согласился, испугавшись, что в противном случае ему вообще не разрешат двигаться дальше.

Через несколько дней Евгенов высадил Травина на берегу острова Диксон, близ радиостанции.

Авиатор Б. Г. Чухновский, участвовавший в ледяной разведке той же карской экспедиции 1930 года, показал мне впоследствии фотографию, сделанную им самим, изображавшую Глеба Травина вместе с его велосипедом и кожаной курткой на фоне тундры и знакомых россыпей камней острова Диксон. Глеб Травин стоял в той же позе, в какой я видел его на льдине, у борта «Лейтенанта Шмидта».

Последние корабли карской экспедиции ушли по зеленым волнам моря, на которых в то лето не сверкало ни одной льдинки. Улетели аэропланы. Потемнели ночи. Вспыхнули северные сияния. Мороз сковал узкий пролив, отделяющий остров Диксон от материка. Когда тонкий лед стал достаточно крепок, Травин простился с зимовщиками радиостанции и поехал на велосипеде вдоль берега Ледовитого моря.

Здесь, от мыса Северо-восточного до Пясины, берег тянется почти прямо на восток. «Вступив на Таймырскую землю», Травин получил, по его словам, «боевое крещение». Через Пясинскую дельту ему пришлось переходить по только-что застывшему льду. Ехать на велосипеде из-за сильного ветра было невозможно. Он шел рядом с велосипедом, уложив на него большую часть груза и привязав к раме веревку, другим концом которой опоясал себя.

На средине русла лед стал значительно тоньше. Травин шел, осторожно держа велосипед подальше от себя, чтобы занять возможно большую площадь своим весом. Несмотря на исключительную предосторожность, лед все-таки провалился и велосипедист весь погрузился в воду.

- «Течением тащит под лед. К счастью, упавший на бок велосипед оказался на льду. Пользуясь предохранительной веревкой, стараюсь выбраться, но лед не держит и продолжает ломаться. Одежда быстро промокла. Стараясь облегчить себя, я сбрасываю свои доспехи - фотоаппарат с принадлежностями и приборы для метеорологических наблюдений, которые были укреплены на одном ремне, через плечо. Все это падает не на лед, а в воду, так как руки начинают уже замерзать. Напрягаю все силы и, ухватившись за велосипедное колесо, вылезаю на кромку льда. До обоих берегов было одинаково далеко, поэтому решил продвигаться вперед ползком, огибая прорубь и отпустив велосипед на более длинный буксир. Продвижение лежа, вплавь по льду, может представить только тот, кто сам испытал это. Я замерзал на ледяном ветру, выбравшись из воды, а когда добрался до противоположного берега, то жар преодолел холод и, упав на скопившийся под берегом снег, я прежде всего вынужден был утолить жажду. Отдохнув немного, я сбросил с себя одежду, чтобы выморозить, а сам закопался в снег, продолжая растирать оконечности тела».

Никто не видел его тогда, в пустыне, на берегу громадной застывшей реки, под ледяным огнем северного ветра.

А если бы увидел случайный промышленник, наверно умчался бы, разнося по тундре весть о «Голом страннике»...

«Кто он? Наследие ль военных
Жестоких лет, когда враги
Зимою раздевали пленных
И говорили им: беги!
Иль, может быть, безумец гордый
С природою вступивший в бой
И подчинивший воле твердой
Морозы, равно как и зной?»⁵.

Есть ли в наши дни такая гордая поэтическая мечта, которая не превращалась бы в действительность?

Слушатели мои не выдержали и. воспользовавшись поэтической паузой, накинулись на меня с вопросами.

- Как долго полз Травин по льду?

- Сколько времени нужно, чтобы высушить на морозе промокшую одежду?

- -Неужели он сидел голый в снегу?

- Почему он не развел костра?

Что я мог ответить, кроме того, что Пясина в устье - громадная река, что леса на ней нет, а, значит, нет и плавника, что «вымораживание» - всегда очень медленный процесс, а для того, чтобы передать размышления голого человека, дожидающегося своей одежды, зарывшись в снегу, надо, пожалуй, самому проделать такой же рискованный опыт?

У меня был только краткий перечень событий, составленный Травиным. «Я чувствую, - пишет он сам, - что не даю полной картины, но ничего не клеится».

Не раз отмечали, что большинство наших путешественников не умеют писать. В этом их главный недостаток. А какая бы замечательная вышла книга, если бы Травин мог описать полно, со всеми подробностями, свое путешествие вокруг Советского Союза...

- Кончайте сперва, а потом спорьте! - вмешался Вася Кудрин.

Любопытство мучило его и мы отложили дискуссию...

Путь через Таймыр Глеб Травин изображает полным приятных приключений. Недалеко от места своего «крещения», он нашел груду освежеванных оленьих туш. Здесь же были сложены оленьи шкуры. Наевшись, он отлично провел ночь, на этот раз не в снегу, а в теплых «постелях»⁶ и, с рассветом, «бодро двинулся дальше, придерживаясь русла рек».

В зимнее время тундра высоких широт покрывается твердым покровом уплотненного ветрами снега, «убоем». Этот снег отлично держал велосипедиста. По берегам всюду встречались «пасти», самодельные ловушки для песцов. Вскоре на свежем снегу стали попадаться следы оленей, которые привели путешественника к чумам народа тундры, еще не откочевавшего на юг.

«Отсталый северный народ на голову выше высококультурных людей в смысле гостеприимства», - пишет Травин, вспоминая, с каким трудом ему приходилось добывать себе пропитание на юге. - «Отношение ко мне было самое заботливое, где бы я ни появлялся среди этих людей».

Шаманы сказали, что дьявол пошлет мор на оленя и промысел будет плохой, если человек на железном олене погибнет в их тундре.

На пути Травин не раз встречал склады оленьих туш и шкур. Промысел на дикого оленя был удачным. Самоеды стреляют диких оленей осенью, при переправе их через реки. Когда снег начинает затвердевать, олени стадами уходят в тайгу, в поисках рыхлого снега, позволяющего откапывать корм.

На каждого охотника приходилось по 200-250 штук. Захватив с собой столько, сколько они могли взять, охотники оставляли большую часть добычи прозапас, а вернее - на корм полярным волкам и другим тундровым хищникам. Встречались и целые склады-караваны выставленных в ряд нагруженных нарт, оставленных близ мест летнего промысла и кочевок. Здесь можно было найти все необходимое для жизни, начиная от шкур оленей и готовой одежды и кончая оружием с запасом патронов. Еще чаще встречались «ледовки», одиночные самоедские погребения, со всем скарбом покойника. Словом, тундра оказалась вовсе не такой пустынной, какой она представлялась раньше.

Наступала полярная ночь. Солнце показывалось на юге только в полдень, красное и холодное. Медленные сумерки снова сменялись темным небосводом; но полярная ночь была всегда насыщена мягким светом, собранным бескрайним зеркалом снежных просторов. Путь освещали необыкновенно яркие звезды, похожие у горизонта на далекие костры кочевий. Почти непрерывные северные сияния развертывали светлую игру, охватывая своими пламенными драпри, мечами и туманностями все небо. Взошла луна и закружилась над тундрой, сияя и днем, и ночью, подобно незаходящему солнцу арктического лета. Наступили длительные безветрия, морозы еще не были жестоки. Травин шел, мечтая изобрести верный способ передать многочисленным комнатным жителям юга великую красоту арктики.

- «Невольно восхищаешься своим пребыванием», - писал он. - «Восторженности нет предела».

К тринадцатилетию Октябрьской революции путешественник достиг районного центра Хатанги, в устье реки того же названия. Председатель рика жил в тундре, выезжая в Хатангу, чтобы щегольнуть иногда своим городским костюмом. Травин, после одиночества в тундре, поехал за предриком, чтобы организовать празднование 7 ноября; но посредине дороги председатель раздумал и вернулся в свой чум.

- Народ все равно не будет, - заявил он.

Путешественнику пришлось проводить праздник, вместо предрика.

На собрание пришли не только жители Хатанги, но и кочевники. Человек с железным оленем, о котором от становища к становищу летели рассказы, долго говорил о том, как в одну ночь зимой те, у кого ничего не было, завладели шестой частью мира, о том, что в большом городе есть каменный чум, где лежит великий Ленин, о том, что его партия ведет народы на стройку нового мира...

- Скоро, - говорил пришелец, - к вам придут корабли.

Он не ошибся. На Хатанге открыта нефть. Разведчики каждый год бурят грудь мерзлой тундры, выведывая ее сокровища, Северным морским путем, с запада и востока, к устью Хатанги плывут советские корабли...

На карте Глеба Травина его дальнейший путь изображен им вдоль берега Ледовитого моря. Черта идет от устья Хатанги к устьям Анабары и Оленека, затем круто поворачивает в море, огибает Сагастырь, сворачивает к Быкову протоку дельты Лены, где погиб Де-Лонг с частью экипажа «Джанетты», и, мимо бухты Тикси, в то время необитаемой, проходит в Усть-Янск. От Яны до Индигирки путь Глеба Травина пересекает тундру, вдоль обычного оленного «тракта».

О всем этом огромном участке, длиной около 2000 километров, пройденном в самое темное время года, Травин ничего не написал, повидимому, здесь с ним ничего не случилось, подобного купанью в Пясине, или вмерзанию в торосы близ Печоры. Он упоминает лишь, что в поселках, расположенных в устьях сибирских рек, ему везде «оказывали содействие». Затем он опять уходил в море, в одиночество... «И рад тому, что хоть след медведя найдешь и еще больше обрадуешься, когда удастся убить полярного богатыря и насытиться вдоволь».

В Верхоянске, в январе 1932 года, возвращаясь санным путем с зимовки «Лейтенанта Шмидта» у мыса Певэк, в Чаунской губе, я встретил участников Индигирской экспедиции Наркомводтранса, которые рассказали мне, что Травин приехал в селение Русское устье⁷ в начале 1931 года (на оленях) и жил там месяц или два месяца. В Русском устье ему дали собак и нарту. Он двинулся сперва на Колыму, «горой», обычным путем индигирцев, но где-то, довольно далеко от Русского устья, кажется, у горы «Северный парнас», свалился с обрыва и сломал нарту. Его нашли промышленники и вернули в Русское устье. Через несколько дней Травин снова выехал на восток, на этот раз морем.

Здесь можно упомянуть еще об одном забавном доказательстве пребывания Глеба Травина в Русском устье на Индигирке. В книге С. Абрамовича-Блэка «Записки гидрографа» (стр. 221-222) читаем:

«Анимаида Селиверстовна Чихачева с детства (?!) вращалась в кругу «экспедиторов» и «проезжих людей», купцов и чиновников, изредка навещавших Русское устье.

Это было неотъемлемой привилегией самой красивой девушки Русского устья.

Чихачеву неоднократно фотографировали, дарили всегда ей конфеты и цветные платки, однажды... заразили гонорреей.

Несколько лет назад через Русское устье проезжал некий кругосветный путешественник на велосипеде, гражданин Листвин. Отважный, энергичный и бравый парень.

Всю Якутию, сквозь леса и тундры, проехал Листвин на своей машине, которую тунгусы окрестили «темир таба»⁸ - железный олень. Сидит на спине оленя, за рога держится.

Позднею осенью Листвин добрался до Русского устья. Познакомился здесь с Анимаидой, пленился и ее собою пленил. Молодая и пригожая пара повенчалась. Отлюбили молодожены в этой вот избе свой медовый месяц. Потом Листвин собрался продолжать путешествие. Как ни грустно было Анимаиде, отпустила она мил-дружка в славный путь. Обещала долго ждать, каждый день о нем только и думать.

Но всего лишь несколько километров от'ехал от города⁹ кругосветный путешественник.

Болезнь, не замеченная во-время, забралась глубоко в его организм. От тяжелой работы педалями почувствовал Листвин острую боль в паху. Ззхотел-было себя пересилить, но свалился без чувств. У велосипеда безнадежной восьмеркой сплющились колеса, лопнула рама. Железный олень погиб вместе с наездником»¹⁰.

Вся эта страшная история, разумеется, сплетня, но она не могла бы возникнуть, если бы Травин, именумый Листвиным (у Абрамовича-Блэка все фамилии изменены) не побывал на Индигирке...

Выехав в море, Травин направлял свою нарту на отдаленные мысы, поднимавшиеся в ледяной пустыне. Так он достиг Медвежьих островов. Не заезжая в Колыму, он взял курс прямо на восток, пока ему не открылся высокий мыс Шелагский.

«На пути к Чаунской губе, - рассказывает Травин, - я убил старую белую медведицу. Длина снятой шкуры - 6 шагов. Двух маленьких медвежат удалось взять живьем. В течение пяти дней медвежата были моими спутниками. Один из них, побольше, раньше примирился с обстановкой и начал брать мясо из рук и сосать палец. Но так как заниматься с обоими было довольно трудно, то, когда вышло все мясо, пришлось старшего убить, а младшего я притащил с собой на факторию мыса Певэк. Мне хотелось отправить медвежонка на материк, но шаманы сказали, что за медвежонком уйдут все медведи и промысла не будет. Поэтому зав. факторией Семенов, который сначала обрадовался медвежонку, не захотел с ним возиться. Я же имел предположение двинуться на о. Врангеля и не мог взять медвежонка с собой». Пришлось его с'есть...

В Чукотском селении, у мыса Шелагского, лежащего у восточного входа в Чаунскую губу, Травина видел учитель чукотской национальной школы, т. Форштейн, с которым я встречался потом в Нижне-Колымске и на пароходе «Колыма». В один из ослепительных морозных дней в палатку учителя вбежало несколько чукчанок, крича, что к селению под'езжает «эпопелин», то-есть поп. Они еще помнили миссионера, умершего несколько лет назад в соседнем селении, против острова Раутан. Учитель вышел встречать приезжего. К нему подошел высокий, атлетического сложения, молодой человек, с длинными, как у попа волосами. «Беглый», - подумал маленький еврей, неприязненно глядя на гиганта, но тот мирно показал свой значок ОПТЭ и представился:

- Путешественник вокруг света на велосипеде.

Велосипед, действительно, лежал на нарте, так-что путешественнику негде было сесть. Повидимому, он все время бежал вместе со своей индигирской упряжкой.

Учитель не решился пустить путешественника в свою палатку, так он был грязен, и предложил пыжиковый спальный мешок. Путешественник был в легкой кукашке поверх кожаной куртки. Он с улыбкой согласился переночевать в пустой холодной яранге. По его мнению, он давно не пользовался таким комфортом.

- Между Хатангой и Оленеком, - передавали мне его рассказ, несомненно украшенный легендой, - меня застигла метель. Я шел пешком, таща за собой нарту, с'едая в день по одной плитке шоколада... Метель свалила меня. Я заснул и меня занесло снегом, который от ветра стал твердым, как лед. Не знаю, долго ли я спал так или был без сознания под снежной застругой. Помню лишь, что проснулся я от приятного горячего дыхания. Мне показалось, что я лежу на мягком песке, на берегу речки, заснул, и вот солнце выглянуло из-за облаков и разбудило меня. Я открыл глаза. Белый медведь разгреб снег и сильно тянул воздух в черные ноздри, засунув голову в мою берлогу. Я закричал на него. Медведь ушел. Я отрыл нарту с моим велосипедом и пошел дальше.

- Чем же вы занимались дорогой? - спросил учитель. - Я хочу сказать, вели вы какие-нибудь наблюдения, делали записи?

- У меня есть минимальный термометр, - ответил Травин. - Я записываю температуру. Мне сказали, что минимальный термометр имеет большое научное значение...

Переночевав, путешественник поехал дальше, к мысу Дежнева, единственный путь к которому от мыса Шелагского лежит вдоль Чукотского побережья Ледовитого моря...

Мои товарищи рассказывали о Глебе Травине с улыбкой. Были и такие, которые вовсе не верили в его путешествие вдоль полярного побережья Евразии. В большинстве случаев скептиками были известные полярники, испытавшие силу арктических пург. Но можно ли было сомневаться в реальности его подвига? Травина видели, в течение шести-семи месяцев, в Югорском шаре, на Диксоне, в Хатанге, Русском устье, на мысе Шелагском, в Уэллене и никто не видел на Колыме, устье которой он об'ехал морем.

Другие считали, что велосипед служил ему всего лишь «бесплатным проездным билетом», что на самом деле его везли ненцы, эвенки, якуты и чукчи, а это не такое уж «достижение».

На прямо поставленный вопрос Травин ответил письмом, в котором подтвердил, что от Яны до Индигирки он ехал на оленях, так как велосипед был испорчен.

- «В Русском устье, - писал он, - велосипед отремонтировали плохо, поэтому и решил взять с собой собак, рассчитывая на зимовку в любом месте. Выйдя в море, питался исключительно сырым мясом зверя, нерпы и рыбы, без соли и хлеба. Чай пил только тогда, когда был среди людей. В пути утолял жажду снегом и льдом. Распорядок дня всегда держал один и тот же: еда в 6 часов утра и в 6 часов вечера, собак же, как обычно, кормил раз в сутки, перед ночным отдыхом. Когда долго не удавалось найти зверя, то и сам, и собаки по несколько дней были голодны.

Впрочем, имея собак, очень часто ехал в море на велосипеде. Измученные собаки бежали бодрее, догоняя меня по гладкому ледяному полю. Но когда попадались сжатия льдов, с нагроможденными ледяными дамбами, то здесь и мне, и собакам попадало больше, чем можно представить. Карабкаешься на одно нагромождение, а за ним второе, и так десятки километров тянутся ледяные горные цепи. Шум и треск льда все время заставляет настораживаться и быть готовым очутиться в трещине, нередко замаскированной снегом. В более опасное место вожатый собак никогда не пойдет, а продвигаться необходимо, остановиться - значит отказаться жить...».

Нетрудно вообразить, как «попадало» Глебу Травину и его собакам, если вспомнить, что гряды торосов в море, между Колымой и мысом Шелагским, достигают высоты пятиэтажного дома.

Ледяные барьеры образуются на грани сжатия ледяных полей, когда одно из них давит на неподвижное (или медленно движущееся) другое поле. Так как глубина здесь невелика (около 20 метров), то разломанные и нагроможденные друг на друга края гигантских льдин быстро достигают такой общей толщины, что становятся на мель. На образовавшийся таким образом неподвижный ледяной остров продолжают надвигаться новые льдины. Достигая вершины, края их обламываются, низвергаясь в море, одна сторона гряды становится сравнительно пологой, а противоположная образует высокий неприступный обрыв.

На разломах таких ледяных хребтов ясно видно их слоистое образование, так как зеленые плиты морского льда отделяются друг от друга белыми полосками спрессованного снега. Иногда можно насчитать 20-30 таких слоев, в полметра, метр и больше толщиной.

Преодолеть подобные ледяные преграды, даже с собачьей упряжкой, почти невозможно, их приходится об'езжать, в поисках более ровного льда, десятки километров.

Вместе с торосами сравнительно недавнего, слоистого, образования в море, к востоку от Колымы, постоянно встречаются не менее мощные многолетние льды, принесенные холодным течением из центральных областей Арктики. Льды эти, по большей части, чистого голубоватого цвета, однородные и спрессованные настолько, что в них почти нет пузырьков воздуха. Твердость и прочность их так превосходит свойства обычного льда, что колымские жители, по словам Фердинанда Врангеля, считали, будто они не плавятся даже в огне и созданы при самом «сотворении мира». Врангелю пришлось разубеждать своих проводников, растопляя в котле куски такого льда, дающего вкусную, совершенно пресную воду.

Едва ли не худшими для путешественника являются, впрочем, не эти высокие ледяные нагромождения, а торосистые толя, покрытые острыми, хаотически нагроможденными льдинами, между которыми набивается рыхлый снег. В таких местах Глеб Травин принужден был шагать впереди собак, неся на себе велосипед, так как его нельзя было укрепить на нарте, без риска сломать о первую льдину...

Приходится пожалеть, что Травин не вел в пути необходимых научных наблюдений, и что никто из встречавшихся с ним не побудил его к этому. Между тем, он мог бы определить, по крайней мере, расположение ледяных хребтов, указывающее направление нажима, силу и направление течений в полыньях и т. п. Подобные наблюдения представляли бы несомненный интерес, так как район, где был Травин, судя по его запискам и карте, никто не посещал зимой, со времени поисков «Земли Андреева», более ста лет назад.

На одном из Медвежьих островов, лежащих против устья Колымы, Травин видел остатки разрушенных строений, упоминаемых многими путешественниками и до него. Еще в 1720 году промышленник Иван Вилегин нашел здесь «старые юрты и признаки, где прежде юрты стояли». В 1924-1925 г. у острова Четырехстолбового, принадлежащего к группе Медвежьих островов, зимовала экспедиция Амундсена, на судне «Мод». Участник ее, норвежский ученый Г. У. Свердруп, обнаружил здесь курганы, каменные наконечники гарпунов и другие предметы первобытной культуры.

«В 1920 г., - пишет Свердруп, - я имел случай видеть такие курганы на о. Айоне, при чем я тогда нашел черепки примитивной кухонной посуды, каменные ножи и обожженные кости... По всей вероятности, это следы племени, отличного от современных чукчей».¹¹

Однако, почва на острове Айоне и нa острове Четырехстолбовом была такая мерзлая, что Свердруп не мог раскопать ни одного кургана. Но и до сих пор курганы остаются нераскопанными.

Надо надеяться, что с построением на Медвежьих островах радиостанции Главного управления Северного морского пути, завезенной в 1933 г. «Лейтенантом Шмидтом», научные сотрудники станции, под руководством специалистов, займутся выяснением вопроса, являются ли остатки древнего строительства на Медвежьих островах и Айоне признаками неизвестных обитателей этих островов или народа, вытесненного с материка завоевателями или старинными охотничьими зимовьями туземцев, подобно избам русских и якутов на Новосибирских островах...

В декабре 1931 г., в Нижне-Колымске, один промышленник рассказал мне, видимо со слов жителей фактории мыса Певэк, где он был, что Травин «наехал далеко в море на следы нарт». В этом не было бы ничего заслуживающего внимания, если бы не напоминало историю сержанта Андреева, посланного по приказу сибирского губернатора искать землю, лежащую, по рассказам чукоч, к северу от их земли. «Есть же особая земля, на коей живут весь женский пол, а плод имеют от морской волны и рождаются все девки»...

В 1763 и 1764 годах Андреев ездил в море по льду на поиски этой земли из Нижне-Колымска. С Медвежьих островов Андреев будто бы увидел далеко в море землю и поехал к ней, но возвратился, наткнувшись на следы нарт и оленей, которые счел принадлежащими заморским «девкам» или другому неведомому и страшному народу, «единственною пищей коим служит снег»...

Возможно, как полагает профессор Визе¹², что известие это было приписано Андрееву, но нет ничего невероятного в том, что он действительно видел «землю» и тем более следы. На мокром, пропитанном морским рассолом, снегу отпечатки полозьев замерзают и сохраняются годами. Прибрежные льдины с такими следами может унести в море очень далеко.

Во время одной из поездок по льду, предпринятой правительственной экспедицией под начальством Врангеля для поисков «Земли Андреева», путешественники встретили в море льдину со своими же прошлогодними следами, отнесенную почти на 90 километров к востоку. Затем участники экспедиции увидели желанную землю, появившуюся на северо-восточной части горизонта.

«Чем далее ехали мы, тем явственнее становились замеченные нами возвышения и скоро приняли они вид недалекой гористой страны, - писал Врангель. - Холмы резко окраились; мы могли различать долины и даже отдельные утесы. Все уверяло нас, что после долгих трудов и препятствий открыли мы искомую землю... Но наша радость была непродолжительна и все прекрасные надежды наши исчезли. К вечеру, с переменой освещения, наша «новооткрытая» земля подвинулась по направлению ветра на 40 градусов, а через несколько времени охватила она весь горизонт, так что, казалось, мы находились среди огромного озера, обставленного скалами и горами»¹³.

Подобные явления нередки в Арктике. Истинные размеры предметов и расстояния искажаются: в книгах полярных исследователей можно найти рассказы о том, как маленькую чайку принимали они за моржа, собаку - за медведя и т. п. Травин застрелил однажды белую сову, в полной уверенности, что целился в «огромного белого богатыря». Отдаленные льдины, растянутые рефракцией, кажутся высокими холмами, гряда зубчатых торосов могла представиться гористой страной.

Впрочем, не исключена возможность, что миражи, виденные Андреевым и Врангелем, были отражением настоящей земли. Известен случай, когда один из вулканов Японии был виден с парохода, находившегося у берегов Приморья. Расстояние здесь было, примерно, таким же, на какое Врангель приближался к острову, местоположение которого впервые было нанесено им на карту и получившему впоследствии его имя.

Фантастическая «Земля Андреева» до сих пор отмечается на картах, в районе скопления льдов, не посещенном еще ни одним судном, - к западу от острова Врангеля. Каждый новый поход, в особенности экспедиция на ледоколе «Красин» в 1934 году, убеждает нас, что этой земли, повидимому, не существует. Но человек не успокоится, пока не проникнет в последнее «белое пятно» своей планеты. Окончательный ответ принадлежит, очевидно, советской авиации.

«Торосы становились все выше и плотнее, а между ними лежали огромные бугры рыхлого наносного снега... Мы нагрузили сани наши как можно легче и взяли с собой только на пять дней провианта и несколько дров. Сильный западный ветер, затемнявший воздух метелью, не позволил нам, однако же, предпринять немедленно путешествие к северу. Ночью на 18-е число ветер перешел к W N W¹⁴, постепенно крепчая, превратился в шторм и разломал около нашего лагеря лед. Мы очутились на большой льдине, сажен пятьдесят в поперечнике. От сильного ветра лед с шумом трескался, щели расширились и некоторые простирались до 15 сажен ширины. Льдина, на которой находились мы, носилась по морю. Так провели мы часть ночи, в темноте и ежеминутном ожидании смерти.

- Я прочитал вам этот отрывок из описания поездки, совершенной в марте 1823 года Фердинандом Врангелем, чтобы вы составили себе некоторое представление о дрейфующих льдах, по которым Травин двинулся к востоку, покинув мыс Шелагский, и вместе с ним теплый пыжиковый кукуль учителя Форштейна.

Наступала арктическая весна. Солнце все выше поднималось над льдами. Солнечный свет радовал путника, но в то же время весна создавала и новые препятствия. Лед местами отошел от берега. Начала образовываться береговая прогалина.

«Во избежание частого купанья», выражаясь языком Травина, он в третий раз удалился в пустынные льды моря. Высокие торосы закрыли берег. Он не боялся ни великого их молчания, ни внезапного грохота. Пурга и солнце были одинаково враждебны. Он плутал в лабиринте льдов, ничего не видя в метущихся струях норд-веста, чтобы выбраться в сверкание и тишину непрерывных надледных озер, образовавшихся от тающего снега...

«Слой воды на льду, запорошенный снегом, достигал местами 30-40 сантиметров, а дальше стал доходить до одного-полуторых метров глубины. Здесь форменным образом приходилось переплывать, таща за собой груз. Выбравшись на сухой лед, раздеваюсь, проветриваю вымокшую одежду и двигаюсь дальше. От мыса Биллингса делаю попытку держать курс на остров Врангеля»...

- Не будем судить, где кончается доблесть и начинается безрассудство. Вот, вчера кончился инспекторский смотр одной из частей Красной армии. Отделению надо было переплыть протоку «при полной нагрузке». Командир понадеялся на свои силы и поплыл в сапогах. Посредине протоки он стал ослабевать и вдруг исчез. На берегу закричали; но через минуту пловец показался близ того же места, сапоги торчали за плечами и даже портянки были всунуты в голенища. Он легко проплыл положенную дистанцию. Корреспондент «Красноармейской звезды» и фотограф кинулись к нему.

- Чего лезете? - возмутился тот. - Просто, сел на камушек в речке и сдернул сапоги. Чего особенного?

Попробуй, тронь таких людей!..

Остров Врангеля издавна пользовался репутацией «легко видимого, но трудно достижимого». Чукчи, рассказавшие Врангелю о существовании земли к северу от чукотского побережья, «утверждали, что сами видели ее, в ясные летние дни с места, называемого Якан»²⁰. Чукотский старшина, Камакай, считал, что горы, видимые через пролив, принадлежат одному из выдающихся мысов этой земли, по его мнению обширной и обитаемой, так как в прежние времена оттуда приходили стада оленей, но Врангель не мог проверить его слов.

Еще рассказывал Камакай, что один чукча отправился на эту северную землю, но никто не знает, вернулся ли он. Чукчи селения, находящегося у мыса Рыркарпий²¹, также сообщили Врангелю несколько преданий о людях, скрывшихся туда. Вождь «анкилонов», Кряхай, убил чукотского старшину Эррима и, спасаясь от мести сына Эррима, уплыл в незнакомую землю со всеми родственниками, на 15 байдарах. Одна женщина будто бы даже вернулась с острова, рассказав о страшных диких людях, населяющих его. Все это - вымысел, так как впоследствии на острове Врангеля не было найдено никаких следов прежних обитателей, но характерно, что во всех преданиях чукчи отправлялись на остров летом, на байдарах, когда море было свободно от льда.

Достижение неведомой земли, горы которой чукчи видели со скал Якана, по льду они, очевидно, считали невозможным даже в сказках.

Сам Врангель, как известно, не достиг острова, а только правильно нанес его местоположение на карту, со слов чукоч. Не достиг острова и спутник Врангеля, Матюшкин, пытавшийся проникнуть туда из района мыса Якан, ибо «огромные полыньи со всех сторон пересекли ему дорогу по морю, так-что после многих тщетных попыток он принужден был обратиться назад, удалившись от берега не более, как на 16 верст».

В 1867 году, в навигационное время, почти безледном на востоке, китобой Томас Лонг, на судне «Найл», прошел вблизи южного берега острова, определив положение юго-восточной и юго-западной его оконечностей. Он и назвал остров «Землей Врангеля», в честь путешественника, доставившего о нем первые сведения, а пролив между островом и материком получил название пролива Лонга. Льды этого пролива, многолетние и торосистые, приносимые холодными течениями и северными ветрами, пользуются едва ли не худшей репутацией на всем северо-восточном пути.

В зимнее время здесь образуется у берега лишь узкий припай неподвижного льда, остальное пространство моря покрыто дрейфующим льдом, подверженным страшным сжатиям и образующим громадные ледяные барьеры.

Кроме экспедиции Врангеля, известны несколько попыток перейти пролив Лонга в обратном направлении, с острова на материк. В 1913 году шхуна «Карлук» Вильямура Стефансона была затерта льдами у берегов Аляски и отнесена в район острова Врангеля. Здесь «Карлук» был раздавлен льдами и затонул. Часть людей из экипажа погибла по время перехода по льду, часть добралась до острова. Группа из четырех человек отделилась от остальных, решив итти к берегам Сибири, и погибла в пути. Через десять лет, при аналогичной попытке, погибла другая группа американцев, ушедших с острова Врангеля в январе 1923 года. Умерли ли они от истощения, холода и голода, или были задушены пургой, утонули, провалившись в запорошенную снегом трещину, или были заживо погребены одним из тех ледяных валов, которые потом не раз наблюдали челюскинцы в «Лагере Шмидта», во время сжатия ледяных полей,- никто никогда не расскажет нам. Только капитан «Карлука», Бартлетт, с одним спутником, гонимый смертью, достиг зимой 1914 года мыса Северного и спас тем самым оставшихся на острове. Но то был Бартлетт, спутник Пири в его путешествиях к северному полюсу.

Вот почему, когда через 20 лет после «Карлука», в том же море затонул «Челюскин», участники экспедиции предпочли мужественное ожидание помощи Советской страны походу по льду, так как такой поход могли бы выполнить только немногие, самые сильные и опытные из них...²²

Посредине пролива Лонга Глеб Травин встретил открытую воду.

«Наконец, разломанный лед и открытое море перерезали ему дорогу. Здесь был он свидетелем явления, возможного только в полярных странах, с которым обыкновенный ход льда на самых величайших и быстрейших реках не имеет никакого подобия. Ледовитое море свергало с себя оковы зимы; огромные ледяные поля, поднимаясь почти перпендикулярно на хребтах бушующих волн, с треском сшибались и исчезали в пенящейся пучине, и потом снова показывались на изрытой поверхности моря, покрытые илом и песком. Невозможно представить себе что-нибудь подобное сему ужасному разрушению. Необозримая, мертвая, одноцветная поверхность колеблется, ледяные горы, как легкие щепки, возносятся к облакам; беспрерывный громовой треск ломающихся льдин смешивается с плеском бушующих волн, и все вместе представляет единственную в своем роде, ни с чем несравнимую картину. Итак, путь на север был отрезан...»²³.

Травин оставался несколько дней на краю льда, не желая сдаваться сразу, ибо туман и пурга мешали ему ориентироваться. Дождавшись хорошей видимости, он убедился, что противоположный край льда, едва заметный в подзорную трубу, недосягаем для него, и повернул на восток, мечтая изобрести приспособление, с помощью которого можно было бы плавать на велосипеде по воде.

- Если, например, укрепить между рамой достаточной величины прорезиненный баллон, надуваемый при надобности, и приспособить к заднему колесу маленькие гребные лопасти, то можно было бы справиться с полыньями...

Треск льда прерывал его мечтания. Ледяное поле, по которому он двигался, отошло от берега и только ледовитый норд-вест, господствовавший в тот год, помог ему выбраться на сушу.

- «Правда, не обошлось без холодной ванны»,- лаконично заканчивает он свои записки.

Добравшись до Уэллена, Травин соорудил на мысе Дежнева каменный знак «в память северного перехода»,- единственная его дань тщеславию. Там, под камнями, он положил отслужившие свой срок велосипедные покрышки и, в согласии с полярными традициями, краткую записку о своем пути. Но он не думал почить на лаврах. Тысячи километров, пройденные на велосипеде, он считал лишь началом путешествия. Как я говорил, в Уэллене он добивался разрешения на выезд в Америку. Он посылал телеграммы в Москву и в Петропавловск-на-Камчатке. Для полного удовлетворения ему надо было проехать вдоль западного берега Америки, обогнуть Огненную землю, пересечь Сахару и Аравию, побывать в Индии и Китае, завернуть в Тибет и Монголию и тогда только, по Чуйскому тракту, вернуться в Сибирь.

Не знаю, дошли ли его московские телеграммы по назначению, но из Петропавловска ответ пришел скорый и решительный. Ему предложили сесть на первый пароход Чукотско-Анадырского рейса и вернуться к своей исходной точке - в Петропавловск-на-Камчатке.

«Путешественник вокруг света на велосипеде» не вернулся на свою родину. Его одинокий подвиг никем не был прославлен. Травин остался у берега океана, однажды поманившего его в путь. Он остриг свои длинные волосы, снова отказался от разных должностей, которые ему предлагали, и поступил монтером в электростанцию. Он ударник. Женился. Теперь в Петропавловске растет еще один маленький Травин.

Но неудачи, непризнание, семья - все это только передышка.

«Утро морозное, - писал он мне с берега Авачинского залива, - днем прекрасная видимость. Бухта слегка волнуется. Взломанные береговые льды сгруппировались у ворот. Чикает лесопильный завод, выбрасывая стройматериал. Трактора, тарахтя, подбирают перегруженные сани и напряженно тащат на стройку, по обледенелому камчатскому шоссе. Воют загруженные автомашины. Всюду кипит жизнь, все торопятся воспользоваться солнцем. Но не надолго. В конце дня пурга и слякоть - предвестие передышки на несколько дней. Завывание ветра грустно наводит на размышления. Вспоминаю одиночество и трудности северного пути и невольно успокаиваюсь тем, что после ненастья и в Арктике наступает иногда чудесная погода. Так и моя передышка должна прекратиться и вновь двинусь, после полярного перехода - к экватору, с тем, чтобы преодолеть еще несколько препятствий. Силы воли и настойчивости хватит, а желания еще больше, чем это было при первом выезде».

- Вот и все, что я могу рассказать о Глебе Травине, ничего не прибавив к тому, что я знаю.

Через два года несколько участников похода «Лейтенанта Шмидта» встретились снова. Великая сила большевистского наступления поднимала гигантские цеха заводов, добывала расплавленный металл из заброшенных горных руд, вела корабли вокруг Арктики, тянулась в стратосферу, к звездам.

Мой товарищ рассказывал о клепальщиках Кузнецкстроя, не уходивших с суровой высоты доменных лесов в пятидесятиградусные морозы.

- Где теперь Глеб Травин? - вспомнил один из нас.

Передышка его затянулась. Он работает сейчас инструктором в Камчатском областном Осоавиахиме, и начинает жаловаться, что его «маринуют».

- «Предполагал нынче выехать на материк, - написал он мне, - но по службе не отпускают. Мечтаю попасть на мировую спартакиаду 1935 года. Успешно сдаю нормы на значок ГТО второй ступени... Все еще питаю надежду получить разрешение на дальнейшее путешествие, но добиться этого, живя на Камчатке, трудно, нужна помощь, а ее-то здесь и нет. Пока же, на практических примерах выполнения планов социалистического строительства, буду драться за дальнейший маршрут. И если это осуществится, то буду вести дневник, собирать материал, что даст более красочную картину всего пройденного, того, на что способны пролетарские сыны советского государства».

- Видно, что парень свой, - сказал мой товарищ, не зная, как выразить свою мысль. - В канцеляриях сидеть не любит.

Над электрическими огнями новых улиц поднималась луна, холодная, как за полярным кругом.

- Как там ни говорите, а такое приключение возможно только у нас. Фактория, советы, радиостанции севера всюду поддержали Травина и помогли ему. Без них он зазимовал бы в первом поселке. Разве можно представить, чтобы какой-нибудь «тунгусник», этот хозяин тундры - «доброго старого времени», отдал ему свою нарту? Я хочу сказать, никогда еще в нашей стране не было такого простора смелой инициативе и никогда еще коллектив не поддерживал ее так, как сейчас...

Путешествие с минимальным термометром не принесло, конечно, новых научных данных. Этнографические наблюдения Травина также не оригинальны. Но позволительно отдать должное горячему сердцу, легким, не знавшим простуды, закаленным мускулам и крепкой воле, частице несломимой воли восставшего из небытия класса.