Викторин Попов

Викторин Попов (1900-1949) - советский писатель, автор произведений о ходе социалистического строительства в СССР. Наиболее широко известны его совместные работы с беломорской сказительницей Марфой Крюковой (1876-1954), получившие неоднозначную оценку фольклористов и литературоведов: "Сказание о Ленине", "Слава Сталину будет вечная", "Чапай", "Поколен-борода и ясные соколы" и др.

Зимою в московской печати появилось странное сообщение с острова Вайгача: «Сегодня к нам прибыл путешествующий на велосипеде вокруг света турист Травин. Отсюда будет держать путь на Новую Землю, Ямал. Настроение бодрое».

Читатель был в крайнем недоумении. В Арктике?! На велисопеде?! Диким представлялось, чтобы человек мог пробираться много севернее полярного круга, во льдах, в метелях, в полном безлюдье да еще... в одиночку и на велосипеде!

Вайгач лежит под Новой Землей, образуя с ней Карские Ворота. Как и все протяжение северной кромки Ледовитого океана, от устья Печоры до Ямала, зимою он мертв, необитаем. Только у губы Долгой геройствует радиостанция, связанная с миром лишь радиоволнами, и кочуют по острову - сто километров вдоль и сорок поперек - пять самоедских чумов, промышляющих песца.

Здесь дуют жесточайшие затяжные норды. Норд подхватывает и кружит неосторожного человека, как клок шерсти с оленя, он выворачивает железные фермы радиомачт, - тогда радисты объявляют тяжелый аврал. От жилого дома до радиорубки - три десятка шагов - надо добираться на вахту ползком, глубоко всаживая в снег нож и удерживаясь за рукоять, иначе сорвет с земли и унесет в метель, в полярную ночь - и смерть.

И вот, когда в Москве ртуть падала за двадцать пять ниже нуля, на Вайгач через тысячекилометровую безлюдность, к 70° сев. широты пришел человек на велосипеде!

В эту поездку к ненцам-самоедам у Юшара я случайно встретил молодого человека пышного здоровья, Глеба Леонтьевича Травина. Это был тот самый турист вокруг света - русский, из Пскова, - который на велосипеде шел по арктическому маршруту.

Югорский Шар зимою мертв. Льды, метели, туманы. Только на выходе в Карское море замкнуто живет юшарская радиостанция, и в становище Хабарове одиноко зимует госторговский пекарь Антон Иванович Зайцев со сторожем-самоедом. Радисты подслушивают в эфире новости, выстукивают радиограммы семьям, получают под новый год наилучшие пожелания. Зайцев со сторожем лишены и этой платонической связи с миром. Самоеды еще по осени откочевали со стадами под прикрытие лесов.

Изредка, спускаясь от Новой Земли, пробредет белый ошкуй (медведь), предпочитающий зимой сухопутный образ жизни, пробежит в погоне за пеструшкой не отличимый от снега пушистый песец. Ничто не нарушает полной оторванности. Заколоченные хабаровские избушки заносятся снегом по крышу, и лишь пекарня - дымом из трубы - свидетельствует и утверждает жизнь.

Зайцев зимует по договору с Госторгом. К летнему сезону он должен наготовить ржаных сухарей для самоедов всего востока Большой Земли. Кочевники придут из глубины тундры к Югорскому Шару сдавать фактории экспортную пушнину и получать в обмен продукты и товары. Запасаясь всем на несколько месяцев, самоед забирает хлеб, к которому привык лишь недавно, мешками сухарей.

Антону Ивановичу некогда раздумывать об одиночестве. Труд разгоняет полярную сонливость, сознание важности задания заставляет торопиться.

Ранним утром он вскакивает с печи, на теплом плацу которой - койка и нечто в роде письменного стола на поленьях дров - ставит свежую опару на старой закваске, перебирает сухари, заложенные в печь с вечера, и, когда опара поползет, начинает месить. Бывает, что приходится сперва выгребать из помещения снег, - пекарня дырявая, плохо проконопачена, и опара стынет. Вечером вынимает готовые хлебы, а тридцать вчерашних режет на кусочки — и в сушку. И так каждый день.

Сторож-самоед Павел и дряхл и неохоч на разговоры, прошамкает - не разобрать что. Антон Иванович, покончив с делами, усталый, лезет на печь, отрывает очередной листок самодельного календаря и ложится на оленью постель, чтобы поутру приняться за новую опару. В иные ночи, когда заунывной самоедской песнью воет метель и ветер с силой раскачивает податливые стены, задумывается Антон Иванович об Архангельске, об оставленной жене, детях.

Северная тундра не знает оседлости; единый закон движения: летом - на север, в морозы - к югу. Антон Иванович нарушил полярный закон, Антон Иванович понимал, что ранее полного незаходящего солнца не увидеть человека.

Это полярное одиночество неожиданно нарушилось. Шесть суток дул резкий нордовый ветер. Ступишь с крыльца - отнесет метров на десять.

В этот день Антон Иванович, как всегда, замесил тесто, помыл руки и только что присел к миске со щами, когда в пекарню влетел сторож Павел.

- Русак какой-то пришел! — закричал растерянно самоед.

В дверях показался крупного сложения человек, без шапки, с длинными волосами, в странной одежде, сшитой из старого совика и похожей на водолазный костюм.

- Какой сегодня день? - спросил вошедший и, как мешок с отрубями, опустился на скамью.

Зайцев кинулся к календарю на печку.

- Тридцатое.

- По моему расчету - третье.

Пекарь опять к календарю, сорвал с гвоздем.

- Точно: тридцатое.

Спадающие на плечи и обтянутые лакированным ремешком смерзшиеся волосы странного гостя в тепле пекарни начали оттаивать.

- Кто вы будете? — спросил наконец пекарь, оправившись от первого изумления.

- Я - Травин, путешественник вокруг света на велосипеде.

- На велосипеде?!

- Помогите снять одежду, - не отвечая, попросил Травин. - Сейчас я с Печоры; переход ужасный, заблудился... Чувствую - отморозил ноги...

Костюм разрезали сухарным ножом, ноги опустили в ледяную воду; пальцы точно оказались обмороженными.

- На велосипеде! - не мог притти в себя пекарь.

- Внесите, пожалуйста, его; он у сеней, - попросил Травин.

Гостя уложили в постель, и в ту же минуту безмятежно, словно новорожденный, он заснул.

Ночь. За стенами посвистывает утихающий ветер. Травин промычал что-то во сне, полуоткрыл глаза на лампу, на бодрствовавшего пекаря. Травин сказал слово, и началась у них бессонница.

Около трех лет назад выехал он на велосипеде из Пскова на Ленинград, Вятку, Владивосток, Камчатку, через Японию, южной полосой вдоль китайской границы на Монголию, по Сибири, Туркестану, на Каспий, Кавказ, в Крым, на Украину, в Белоруссию, Карелию, Лапландию, оттуда на Архангельск, Пинегу, Вайгач и теперь вот в Хабарово.

- Вот, какие дела, - потирал руки обрадованный появлением человека пекарь.

- Метели, туманы... - начал рассказ Травин про поход с Печоры. - Продвигался не более пятнадцати километров в сутки. Пришлось выйти на лед и двигаться вблизи берега по компасу. У острова Песякова ушел на сорок километров в океан... Начала падать шерсть с одежды. Зароешься в снег, а она вмерзает клочьями. Перчатки обопрели, лепты свалялись, чувствую - мерзнут ноги. По льду ехать бы удобно, но все время метели, - ноги начали сдавать.

На двенадцатые сутки вышел на землю. У морского знака должен быть самоедский чум, - ни чума, ни знака. Сперва подумал, что попал на маленький островок Чаячий, но прошел по циклометру более десяти километров - и нет конца. Иду еще четверо суток. Если это тундра, то, по карте, я встретил бы речку, а если остров Песякова, то за четверо суток давно пересек бы. Часы стали. Сбился с круговых суток: день или ночь? По набою снега определяю, что я в океане; мелкой снеговой барханы, указывающей на близость берега, неприметно. Всюду равнина. Где я: на воде или на суше? Фанерной лопаткой, которой обычно разгребал снег для спанья, копал-копал, ни до чего не докопался. Повернул к югу...

- А питался-то как? - спросил пекарь.

- Два печенья утром, два вечером. А тут все вышло... Только шоколад. Останавливаться больше получаса не могу: замерзаю.

- Наконец немного туман разошелся, - продолжал Травин, поморщившись от боли в обмороженных пальцах, - смотрю, нето чум, нето морской знак.

Но вмиг все вновь затянуло густым молоком. Еще двое суток. Туман опять рассеялся. Замечаю бугор, приливную воду, но пролив не в два километра, как по масштабу между материком и островом Песякова, a самое большее один. Тащу велосипед через набивной снег, по воде. Что такое? Берег закругляется, как Варандей. Беру северо-восточное направление - вдруг следы нарт. Следы свежие, лишь чуть припорошены. Километров через десять нагнал самоеда. Тот испугался. Но потом предложил везти меня. Сесть - замерзнуть. Сложил велосипед на нарты, шагаю сам рядом...

- И дальше пойдешь? - серьезно спросил пекарь, пощипывая рыжие пучки «ягеля» на подбородке.

- Еще три года. Теперь через Ямал, по северу Азии, затем через Берингов пролив в Америку.

- Шесть лет, значит, - заметил пекарь. - Вот незадача!

- С деньгами и по шоссе каждый сумеет: а вот так, без всего, когда люди кормят... Я хочу доказать, что велосипед может быть использован в любых условиях. Кроме того я тренирую себя, ставлю рекорд выносливости.

- Это для кого же? - высказал сомнение Антон Иванович.

- Вообще... рекорд.

Зайцев понимающе прищурил глаз.

- Скажи, мил товарищ, - обратился вдруг, он к Травину, - а как же пятилетка в четыре года?

- То есть как?

- Да так. Шесть лет, говорю, прогуляешь, а пятилетка, значит, мимо носа?

Под утро разговор перешел на политические темы. Пекарь объяснял, что такое Генуя.

Травин захрапел. Антон Иванович долго всматривался в лицо занесенного полярным ветром сожителя.

Весной Югорский Шар оживает. Антон Иванович теперь каждый вечер бегал к дальнему мысу выглядывать горизонт: не дымится ли пароход, который наконец увезет его в Архангельск, к жене и к дочуркам.

Конец июля, начало августа - разгар заготовок. Агенты без сна, сбиваются с ног. Зайцев по суткам выпекает хлеба. Урожай песцов богатый, - хлеба и товаров нужно больше, чем предполагалось.

Лето коротко - спешка, суматоха. Некогда ставить вехи, где день, где ночь. Все заняты по горло. Солнце тоже не спит.

Только Травин не находит себе места. Вот уже несколько месяцев, как он в Хабарове. Создалась бытовая неловкость: ел и пил он с общего стола, а пая не вносил. Положение гостя не могло длиться без конца. Стали поговаривать о дармоедстве. Пальцы давно зажили, - следовательно, пора двигаться в путь. Людей занятых раздражало его безделье.

- Я путешествую принципиально без денег, - не раз с пафосом заявлял турист, - и обслуживаю себя собственным трудом.

Поначалу он принялся было расписывать вывески, но все понимали, что в Хабарове, где всего пять избушек, оживающих только на короткое лето, они ни к чему. Проезжих не бывает, самоеды неграмотны, - не для троих же русских эти вывески! Над входом в пекарню значилось: «Пекарня». Кому это нужно? Помогал фельдшерице перекладывать печь, но скорее из повышенного интереса к женщине, чем к печке. Шил пояса для самоедов, возился с мотором, прилаживал его к госторговской лодке, но все между прочим: никто его труду серьезного значения не придавал. Наконец он решил уехать, избрав направление Вайгач - Новая Земля.

На севере тундры не растет даже карликовая береза. Доска - богатый подарок. Травин выпросил у фактории несколько досок, сохраняемых, как особенная ценность, на случай ремонта пекарни, и приступил к сооружению лодки. Спустя две недели она была готова. С мачтой и парусом лодчонка, в которой можно было лишь сидеть, при чем ноги упирались в нос, а спина касалась кормы. Каждый из нас отказался бы плавать в такой скорлупе даже в пруду зоологического сада.

30 июля, с утра, разыгрался шторм. Из Карского по проливу гнало в Баренцово пловучие льды.

Травин чисто выбрился в дорогу и спустил лодку. Сколько ни дергал за обрывки веревок, паруса не слушались. Набежавшей волной лодчонку залило, и она беспомощно валялась на гальке, как намокший коробок от спичек. Травин вытряхнул ее и вновь сдвинул к воде.

Все хабаровцы высыпали провожать. Гуртом вывалили из чумов самоеды, видевшие велосипед впервые. Неожиданность знакомства так поразила их воображение, что они прозвали травинский велосипед «сухим оленем». Они осматривали его, заглядывая снизу и сверху, сначала даже не без опаски. Потом любовно поглаживали металлический руль, и в самом деле в этой обстановке метелей и снегов похожий на рога молодого оленя. Они разинули рты, узнав, что «сухому оленю» совсем не нужно искать ягель и что на него не садится овод.

- Вот бы легкое житье пошло самоединам, если бы и олешек наших можно было не пастушить! - болтали старики, перемигиваясь друг с другом.

Понятно было их волнение, потому что лохматый человек, владелец столь чудесного «сухого зверя», уезжал навсегда.

С большим трудом Травин отошел от берега. Управляя левой рукой веревками, другой вычерпывая воду, лавировал меж льдин. Соленые брызги слепили глаза. Ветер усиливается, волны дыбились все выше и злее. Лодка то вовсе скрывалась, то, как блоха, выскакивала на гребень.

Самоеды, привыкшие ко всяким превратностям стихии, кричали от удивления: «Хо! Хо!»

- Какой герой! — воскликнула сентиментальная фельдшерица.

- Да, это не блин испечь, - соглашался Антон Иванович, прибежав в фартуке и с оголенными руками прямо от теста. - Только, извини, стыда во лбу нет. Чудаку работать бы... Чего зря кидаться!

В бинокль видели, как у мыса Травина со всем сооружением бросило на камни. Однако через полчаса он снова упрямо плыл.

На третий день на отливе нашли руль.

Позднее стало известно, что у бухты Варнека лодка затонула, но Травин успел выбраться на берег.

Турист Травин и пекарь Зайцев. Один - экзотический, другой неприметный, будничный.

Кокетливый лакированный ремешок на пушистых волосах, яркозеленая атласная повязка на рукаве: «Турист вокруг света Глеб Леонтьевич Травин», запас визитных и фотографических карточек, бешеный «героизм», рекорд выносливости.

У Зайцева - продранный пиджачок и мир в тяжелой зимовке, у печи; одна забота: сухари, сухари, сухари. Над мучным ларем самописный лозунг: «Даешь пятилетку в четыре года!»

Травин привык к роли бездельника-«героя». Зайцев в труде над сухарями видит свою пятилетку.

Нашей стране в период напряженной стройки милее и дороже ржаные сухари Антонов Ивановичей.